и родственники, живущие в маленькой деревне в трёх тысячах пятистах милях отсюда, в Америке, которым было бы трудно совместить такое скромное воспоминание с великолепной живостью сверкающего лондонского спектакля вокруг меня.
И в минутном помутнении я начал баловаться глупыми золотыми видениями графов и графинь, которым Гарри мог бы представить меня, каждый раз ожидая услышать те же слова, что официанты адресовали некоторым джентльменам, как-то «мой господин» или «для вашей светлости». Но если там действительно присутствовали какие-либо лорды, то официанты опускали их титулы, по крайней мере для моих ушей.
С этими мыслями смешались и перепутались видения собора Святого Павла и Стрэнд, которые я решил посетить следующим ранним утром перед завтраком или погибнуть в попытке сделать это. И я жаждал возвращения Гарри, после чего мы немедленно могли бы выйти на улицу и увидеть несколько достопримечательностей, прежде чем все магазины закроются на ночь.
Сидя в одиночестве, я заметил одного из официантов, смотревшего на меня, как казалось, немного дерзко, как будто он увидел во мне что-то странное. Поэтому я попытался принять небрежный и барственный вид и помочь этому, забросив одну ногу на другую, как молодой принц Эстерхази, но я всё время чувствовал, что моё лицо горело от смущения и что всё время я, должно быть, выглядел в чём-то виноватым. Но, несмотря на злость от этого, мои глаза глядели смело и прямо через мой румянец, и я отметил, что время от времени среди господ образовывались небольшие компании, и они удалялись в заднюю часть дома, как будто бы на частную квартиру. И я подслушал одного из них, обронившего слово «помада», но он, возможно, не использовал помаду, поскольку его лицо было чрезвычайно бледно. Другой говорил что-то про туалет.
Наконец Гарри вернулся, его лицо сильно покраснело.
«Пойдем, Редберн», – сказал он.
Поэтому, не делая ничего более, мы пошли прогуляться, кажется, к Апсли-Хаусу, в парк, чтобы хитро проследить за старым герцогом, прежде чем тот удалится на ночь, и ещё Гарри сказал мне, что поскольку герцог всегда ложился спать рано, то и я тоже последую за ним; но что меня разочаровало и удивило, так это то, что он только лишь привёл меня к проходу, к лестнице, освещённой тремя мраморными грациями, стоящими на полу и совместно держащими широкий, как лосиные рога, канделябр.
Мы поднялись по длинной витой аристократической лестнице, каждая ступень которой, покрытая турецкими ковриками, выглядела столь же великолепно, что и чехол на козлах кучера лорд-мэра; и Гарри подошёл прямо к палисандровой двери, которая, как на волшебных стержнях, с упругой мягкостью открылась от его прикосновения.
Когда мы вошли в комнату, мне показалось, что я невольно плавно погрузился в некое поросшее водорослями море, настолько толстыми и упругими оказались настеленные персидские ковры, имитирующие цветники из тюльпанов, роз и жонкилей, как в поместье в Вавилоне.
Длинные гостиные выглядели беззаботно: в их прекрасную парчовую ткань, имитирующую гобелен, были вплетены иллюстрированные рассказы о стычках и турнирах. И хитрые изгибы восточных оттоманок и ткани выглядели как волнообразно сплетённые змеи под ложами из листьев, отчего тут и там вспыхивали внезапным блеском зелёные и золотые чешуйки.
В широких оконных проёмах, подобных дуплам в дубах короля Карла, стояли похожие на Лаокоона стулья в старинном вкусе, задрапированные тяжёлыми кружевными пальцами и шёлком.
На стенах, оклеенных особой французской клетчатой бумагой с добавлением бархатных полос, по кругу были развешаны мифологические картины, перевитые подвесными серебряными и синими связками.
Это были те картины, где первосвященники ради подкупа показывали Александру самую тайную святыню белого храма в ливийском оазисе; те картины, где Верховный жрец Солнца стремился скрыться от Кортеса, когда тот мечом разрубал открытый санктум храмовой пирамиды в Чолуле; те картины, которые вы пока ещё, возможно, сможете увидеть в центральном алькове откопанного особняка Панса в Помпеях – в той части, что называют гостиной дома Варро; те картины, про которые Мартиал и Сентоний упоминают как о находившихся в личном кабинете императора Тиберия; те картины, что выгравированы на бронзовых медалях, что по сей день выкапывают на древнем острове Кипр; те картины, которые вы, возможно, увидите в арочной нише, находящейся по левую руку от тайной галереи храма Афродиты в Коринфе.
На основном столбике размещалась мраморная консоль, сработанная наподобие гребня дракона и поддерживавшая самый примечательный бюст. Это был лысый старик с загадочно злым выражением лица, внушительно приложивший свой тонкий палец к губам. Его мраморный рот, казалось, дрожал из-за некой тайны.
«Сядь, Веллингборо, – сказал Гарри, – не пугайся, мы дома. Звонят в звонок, не так ли? Но постой», – и, приблизившись к таинственному бюсту, он что-то прошептал ему в ухо.
«Он – всезнающий немой, Веллингборо, – сказал он, – который остаётся в этом помещении всё время, пока кто-то бежит исполнять поручение. Не думаю, что тебе стоит шептать тайны ему в ухо».
И, повинуясь вызову, столь своеобразно переданному, к моему изумлению почти немедленно появился слуга, застывший в поклоне.
«Сигару», – приказал Гарри. Когда сигары прибыли, он пододвинул маленький столик, стоящий посреди комнаты и зажёг свою сигару, предложив мне последовать его примеру и осчастливить самого себя.
Приехав сюда с такими королевскими почестями, о которых я прежде и не мечтал, ведя до сей поры свою собачью жизнь на грязном баке «Горца», я развернул стул и уселся напротив своего друга.
Но в глубине души я всё время чувствовал себя нехорошо и был переполнен тайными и мрачными предчувствиями. Но я стремился развеять их и, повернувшись к моему компаньону, воскликнул: «Скажи, Гарри, ты живёшь здесь, в этом дворце Аладдина?»
«Забери, господь, мою душу, – вскричал он, – ты просто поразителен: ты, должно быть, бывал здесь прежде! Дворец Аладдина! Да, пожалуй, Веллингборо, ему очень идёт такое название».
Затем он странно рассмеялся, и впервые я подумал, что хотя он как-то слишком легко пьёт залпом и дико смотрит вокруг, его основные манеры не поменялись.
«Кого ты столь упорно разглядываешь, Веллингборо?» – сказал он.
«Я боюсь, Гарри, – сказал я, – что, когда ты оставил меня сейчас, ты, должно быть, выпил что-то более крепкое, чем вино».
«Слушай пока его, духовник! – сказал Гарри, обернувшись, как будто обращаясь к лысому бюсту на консоли. – Но заметь, Веллингборо, мой мальчик, что я должен снова оставить тебя, и на более длительное время, чем прежде: я могу не вернуться назад сегодня вечером».
«Как?» – переспросил я.
«Останься, – вскричал он, – услышь меня, я знаю здесь старого герцога, и…»
«Кого? Не герцога ли Веллингтона? – сказал я, задавшись вопросом, не хотел ли Гарри действительно включить и его в свой длинный список конфиденциальных друзей и знакомых.
«Фу! – вскричал Гарри. – Я имею в виду белоусого старика, которого ты видел внизу, его называют Дьюк12 – он содержит дом. Я сказал, что знаю его хорошо, и он знает меня, и он также знает, что принести мне сюда. Хорошо, у тебя здесь есть всё, что нужно, ты должен остаться в этой комнате и спать здесь сегодня вечером, и… и… – продолжал он, говоря тише, – ты должен будешь стеречь это письмо, – плавно вложив конверт в мою руку, – и если я не вернусь утром, ты должен будешь послать его прямо в Бьюри и оставить письмо там; вот, возьми эту бумагу – здесь все изложено чёрным по белому, куда ты должен пойти и что ты должен будешь сделать. И после того, как всё будет сделано, – помни, это всё в случае, если я не вернусь, – ты сможешь делать то, что пожелаешь: остаться здесь в Лондоне на некоторое время или вернуться в Ливерпуль. И вот достаточная компенсация за все твои расходы».
Всё это было словно удар грома. Я решил, что Гарри сошёл
с ума. Я держал кошелёк в своей неподвижной руке и таращился на него,
